Скачать

Лингво-когнитивные параметры тоталитарного дискурса

Преодолен очередной «психологический» рубеж хронологии – наступил XXI век. Это обстоятельство заставляет по-новому (перспектива другого столетия) пересмотреть взгляды как на всю историю человечества в целом, так и историю только что ушедшего века. Последнее десятилетие стало подлинным закатом казавшихся непоколебимыми систем: социалистический лагерь перестал быть глобальным, его форма – уже не архипелаг, а отдельные острова на карте мира; обрушилась архитектура апартхейда, выстроенная в ЮАР доктрором Вервёрдом; ядерное оружие перестало быть привилегией супердержав; изменились контуры внешнеполитических отношений.

Уже с конца двадцатого века в гуманитарном знании все большим числом исследователей отмечается наступление эры постмодерна. Борис Гройс в одной из своих работ(1) называет актуальную культурную ситуацию в России «постсоветизмом», для которого характерен признанный плюрализм: ни один из стилей, в числе и стилей рассуждения и оценки, не рассматривается как исключительно значимый, общепризнанный. Эта обстановка создает серьезную предпосылку трезвого, непредрассудочного осмысления истории, синтеза уже накопленных знаний.

В поворотные моменты истории возникает острая необходимость в критическом переосмыслении прошлого: кризисная ситуация заставляет искать корни многих проблем, ошибок, трудностей, противоречий.

Стоит отметить также, что сюжетное поле тоталитаризма в условиях переходного периода – один из обязательных аспектов внимания исследователя: в современной России существуют политические партии как лево-, так и праворадикального толка, программные установки которых часто прямо содержат призывы к установлению «сильной руки», «железного порядка». Эти политические силы, кроме того, обращаются к этой эпохе как к орудию политической борьбы, аргументации. Поэтому науке необходимо объективно понять как сущность феномена тоталитаризма, так и корни этих движений (что вызывает их к жизни?).

Кроме того, в теперешней России наряду с традиционными вероисповеданиями существуют различного рода культы, классифицируемые как «тоталитарные», поскольку в методах обработки сознания и контроля верующих используют механизмы, опробованные властями тоталитарных государств. Эти структуры так же должны быть осмыслены.

Необходимо также избавиться от известной либеральной предвзятости по отношению к тоталитарной советской культуре как феномене хаоса, деструкции, принуждения. Требуется сделать остановку и – увидеть время как систему с имманентной логикой, ре-конструировать (лингвистическими методами) жизнь человека в эпоху, которая дала интереснейшие памятники архитектуры, скульптуры, плакатного творчества; эпоху, в которой жили будущие нобелевские лауреаты Б.Пастернак, М.Шолохов, быть может, самые загадочные русские авторы - А.Платонов и М.Булгаков, крупнейшие русские философы ХХ века – А.Ф.Лосев и М.М.Бахтин. Эта реконструкция, если ее проект будет предпринят в достаточной полноте, будет ре-визионизмом по отношению к устоявшимся в исторической науке оценкам.

Таким образом, исследование тоталитаризма обладает рефлективной актуальностью как для понимания истории, так и для осмысления современности.

Цель работы – провести анализ «Краткого курса истории ВКП (б)» в аспекте лингво-когнитивных (т.е. относящихся к мышлению, сознанию и языку) категорий «концепт» и «стратегия» и категории «метанарратив», позволяющей установить роль «Краткого курса истории ВКП(б)» в системе тоталитарных высказываний.

Достижение поставленной цели предполагает постановку и решение автором работы следующих задач:

- теоретическое конструирование категорий «дискурс», «концепт», «стратегия», «метанарратив»;

- осмысление модальности как идеологического миромоделирующего аспекта дискурса;

- решение вопроса о модели дискурса и единицах его анализа;

- выделение особенностей политического и тоталитарного;

- исторический комментарий «Краткого курса истории ВКП(б);

- аналитика суггестивной стратегии высказывания и характерных для нее тактик;

- анализ смыслового наполнения и лексической репрезентации суперконцептов «свой» – «чужой», существующих в советском тоталитарном дискурсе в модусе гипероценочности;

- выявление типологических черт модальности тоталитарного дискурса.

Материалом исследования послужил текст «Краткого курса истории ВКП(б), частичная выборка из которого (оценочная лексика) составила более 1200 единиц. В целом же концептуальный анализ «Краткого курса…» диктует рассмотрение данного высказывания как макротекста.

Методологической основой работы послужили положения когнитивной лингвистики и дискурсивного анализа (Е.С.Кубрякова, Дж. Лакофф, М.М.Бахтин, Фуко М., Ю.С.Степанов, А.Вежбицка, Ю.Н.Караулов, А.А.Ворожбитова, А.П.Чудинов, С.С.Неретина, С.Г.Воркачев, И.В.Саморукова, Н.К.Данилова).

Теоретическая значимость работы обусловлена относительной новизной проблематики анализа дискурса в российской гуманитаристике, поэтому даже такое «первое приближение» к формулированию подходов к анализу дискурса является значимым.

Введение, на взгляд автора, должно еще до чтения основного текста работы рассказать читателю о том, какие вопросы не затрагиваются в исследовании, должно быть в некоторой степени апологией, упреждающей возможные нарекания:

Во-первых, частное исследование всегда принципиально неполно. На наш взгляд, исчерпывающее описание и исследование тоталитарного дискурса (своего рода идеал) должны с необходимостью решить следующие вопросы:

¨ истоки тоталитарного дискурса (источники тоталитарной модальности; источники тоталитарной риторики: синтаксис, образность, фразеология, словарь);

¨ тоталитарный дискурс в синхронистическом аспекте: речевые тактики (семантикон) и стратегии (тезаурус и прагматикон). Синхронистическое исследование должно включать в себя не только изучение высказываний, задающий тон, и «ключевых», принципиально важных высказываний (центральная публицистика, речи и сочинения лидеров государства, официально признанные и, возможно, премированные художественные произведения, научные труды, признанные властью авторитетными, юридические документы эпохи и т.п.), но и маргинальных текстов: региональная, локальная и малотиражная публицистика, детские книги для чтения, частная переписка и проч. Таким образом, будет возможность сложить как можно более полную картину функционирования тоталитарного дискурса. Для выявления функционирования стереотипов и клише тоталитарного дискурса необходимым окажется и рассмотрение высказываний, противопоставляемых/противоставляющих себя официальному режиму;

¨ тоталитарный дискурс в диахронии: эволюция его во времени, авторитарный дискурс, инерция тоталитарного дискурса - неототалитарный дискурс (патриотическая публицистика в России, официальная печать в Белоруссии);

¨ типологически родственные явления: тоталитарный дискурс в Германии тридцатых-сороковых гг., тоталитарный дискурс в странах-сателлитах Германии в тридцатых-сороковых гг. (Италия, Испания, Япония, Финляндия и др.), тоталитарный дискурс в Китае времен культурной революции, тоталитарный дискурс в Кампучии времен правления «Красных кхмеров», авторитарный дискурс латиноамериканских диктаторских режимов, тоталитарный (авторитарный) дискурс в современной КНДР, Ираке, Сирии, Кубе; религиозный дискурс деструктивного культа.

Более того, неполнота мотивирована и тривиальной недоступностью ряда работ(2).

Во-вторых, в исследовании не используется ряд весьма перспективных и эффективных на данном материале исследовательских стратегий: мифопоэтика и «ключ» архетипологии К.Юнга, нарратология; интертекстуальность и интердискурсивность как стратегии обнаружения гетероглоссии (цитаты, аллюзии и реминисценции как источники тоталитарной риторики и образности).

В-третьих, несмотря на то, что дискурс в диахронии есть эволюция («дискурсивная деятельность представляет собой непрерывный процесс образования речевых продуктов, бытие которых связано с социальной и культурной жизнью общества и отражает эволюцию норм и правил речевого общения в бесконечном эволюционном процессе»(3)), а в синхронии дискурс представляет собой коммуникацию (смыслов, высказываний), обусловленную соседством и общностью высказываний, в данном исследовании анализировалось концептуальное виртуальное (системное) пространство дискурса в призме «системы очевидности» (Л.Витгенштейн) культуры – «Краткого курса…», т.е. одного текста.

В-четвертых, кроме цели и задач, указанных выше, автор ставил себе задачу понять явление тоталитарности для себя, поэтому может показаться, что текст излишне цитатен, похож на центон, компендиум, но это вовсе не следствие погони за энциклопедичностью, а желание понять. Этим обстоятельством объясняются и еще три особенности работы: автор пытается самостоятельно, имманентно взглянуть на «Краткий курс..», поэтому, несмотря на обилие источников по проблеме тоталитаризма, работа цитирует минимум; желание разобраться диктует специфическую логику развития мысли - логику «расширяющихся кругов» (так, например, теоретические параграфы сконцентрированы не в одной части работы, а во всех главах); необходимо отметить и доминирование теоретических рассуждений над анализом материала (это исследование есть как бы prolegomena к более обстоятельному анализу собственно текстов тоталитарной культуры).

В-пятых в эту работу по разным причинам не вошли ряд идей, которые обсуждались в ходе исследования: не включен теоретический параграф по проблемам религиозности тоталитарного дискурса («Русская философия имени и критический анализ дискурса»), который раскрывает философский потенциал слова в религиозной культуре, отсутствует лингвистический эксперимент чтения тоталитарного художественного текста современным читателем, из исследования исключена четвертая глава, посвященная «текстовому анализу» (Р.Барт) обвинительной речи А.Я.Вышинского на Третьем московском процессе. В дальнейшем эти направления нашей работы будут развиваться в первую очередь.

Работа состоит из введения, трех глав (восемь параграфов), заключения и библиографии из единиц.

лингво когнитивный тоталитарный высказывание

Глава I. Теоретические аспекты анализа дискурса

§1. Дискурс как сверхтекст: рабочая модель

Историческая ретроспекция, само понимание истории, а особенно – философская рефлексия гуманитарных наук, с очевидностью требуют диалогического подхода к изучаемым феноменам. Если классическая гносеологическая парадигма мыслила человека как объект, позволяла видеть не человека, а человеческое общество как некую обезличенную силу (нпр., классовая теория Карла Маркса, рассматривавшая интересы класса в отрыве от единичных личностей и личности вообще), то теперь наука все чаще осознает потребность понять человека, и в частности, - человека прошлого, - как Другого, как «Ты»; такое понимание возможно только в пространстве диалога. Но диалог требует общего языка, общего кода – аналитика дискурса позволяет сконструировать тезаурус, разобраться в том, чем же действительно жил человек прошлого: чем была для него реальность, что было для него идеалом (абсолютом, с которым сравнивается собственное бытие), что было для него значимым.

Российская историческая наука дала несколько образцов аналитики тезауруса культуры, отдаленной от исследователя значительным временным интервалом(4).

Первый такой проект («Категории средневековой культуры») критиковался и критикуется за известную долю презентизма, т.е. за «осовременивание» культурной ситуации средневековья, накладывание на текст неприсущих ему (или, по крайней мере, маргинальных для сознания эпохи) смыслов.

Использование лингвистических методов продиктовано, по крайней мере, двумя соображениями: в распоряжении исследователя нет никакой другой действительности, кроме источника (текст); лингвистический анализ, имеющий серьезную эмпирическую основу, достаточным образом гарантирует непроизвольный характер выводов.

Итак, всякая историческая эпоха дана исследователю как системно-организованная совокупность знаковых практик; сам исторический процесс может быть прочитан как текст(5). И вообще, «вся загадка нашей сознательной жизни состоит в том, что мы тексты читаем текстами, и только текстами можем прочитать»(6).

Чем дальше отстоит от исследователя эпоха, чем более она «непонятна», тем сильнее возрастает роль вещественного источника; чем ближе интересующий период к аналитику, тем более увеличивается значение сказанного, а следовательно, и увеличивается роль лингвистического подхода в историческом разыскании.

Лингвистическое исследование источников даст исторической науке обширный материал для анализа общих закономерностей исторического процесса рассматриваемого периода. В подтверждение необходимости использования лингвистических методов в истории приведем слова Ф.Ф.Зелинского: «Филология – это обращенная к памятникам, история – обращенная к общим законам развития сторона историко-филологической науки; история и филология – не две различные науки, а два различных аспекта одной и той же области знания»(7). Филология как история, обращенная к памятникам, в случае лингвистического анализа замкнутого исторического периода имеет дело с рассмотрением некоторого массива высказываний.

Эта совокупность текстов может быть понята как «лингвориторическая картина мира», как «дискурс-универсум» (в терминах А.А.Ворожбитовой)(8), как «семантическая область», «глубинная организация содержания, поддающаяся формулировке в виде систем ценностей или эпистемэ; (т.е. как иерархии на принципах комбинаторики)», «аксиология» (по А.Ж.Греймасу и Ж.Курте)(9), как определенный типологический ряд (по В.Хорольскому)(10), говоря метафорически – как «смысловой космос», как текстосфера (логосфера) – по аналогии с ноосферой (Вернадский).

Мы (теоретически) обращаемся к «языку эпохи», ко всем текстам – в них так или иначе отразилось время. Этот дискурс-универсум - “чрезвычайно широкий, однако ограниченный определенными рамками репертуар индивидуальных стратегий восприятия действительности и ее мыслеречевой интерпретации… задает масштаб конкретных дискурс-практик и складывающихся на их основе дискурс-ансамблей (ср. выражения типа “стиль (дух) эпохи”, “человек своего времени” и под.)”(11). Это – “общий горизонт всей совокупности прочтений, порождаемых текстами, образующими “семиотическое тело” данного дискурс-универсума”(12).

Анализ дискурса эпохи показывает мультидисциплинарность дискурсивного анализа – в его плавильном тигле соединяются история и лингвистика: каждая глава в истории, каждый новый период есть дискурс; история общества становится историей дискурса постольку, поскольку «языковая игра (а значит, и правила дискурса – П.В.) изменяется со временем»(13), а «высказывания и их типы, то есть речевые жанры, - это приводные ремни от истории общества к истории языка»(14).

Мы понимаем дискурс как исторически и социально обусловленное, хронологически и географически очерченное, количественно и тематически неограниченное, кроссжанровое сверхтекстовое пространство, обладающее специфической модальностью и способное выступать как “машина порождения” (на основании правил “ценностного поля”) высказываний, также обладающих указанной модальностью.

Дадим некоторые пояснения к нашей модели:

1. Дискурс является «языком в языке» – это «использование естественного языка для выражения определенной ментальности, предусматривающее свои правила реализации этого языка. …За единством дискурса стоит некий образ реальности, свой мир»(15). Дискурс создает особый ментальный мир.

Представление об историческом процессе как о последовательной смене ментальностей развивалось французской школой «Анналов»  (объектом исследовательского внимания в школе «Анналов» называется «история чувств и образа мышления эпохи»). В российском интеллектуальном пространстве мысль о эволюции культуры как о динамике ментальностей развивает В.И.Тюпа(16). Школа «Анналов» понимала ментальность как vision du monde (мировидение, Робер Мандру), как «силу инерции ментальных структур» (В.Вовель), как «коллективное сознание» (М.Блок), как «коллективное воображение» (Ж.Дюби)(17). Все эти определения так или иначе соотносятся с представлением К.Маркса и Ф.Энгельса о идеологии как о «воображаемом отношении людей к условиям их существования»(18), как о том, что люди «говорят, воображают, представляют», как нечто говоримое, мыслимое, воображаемое, представляемое(19). В лингвистическом аспекте ментальность есть «миросозерцание в формах родного языка» (В.В.Колесов).(20) В нашем определении миромоделирующий аспект дискурса задан понятием «модальность».

2. Модальность понимается нами не в интуитивном смысле «отношения к действительности», не в грамматическом смысле ирреальности/реальности (вернее, - не только в интуитивном смысле, а – расширительно). Модальность, modus – этимологически это способ: тон, способ говорить; модальность – это специфическая стратегия речевой деятельности(21); а для дискурса – это способ быть (тем или иным), это его «чтойность» - модальность сообщает дискурсу то, «отчего он не может быть ничем иным, кроме как тем, чем он есть, в чем состоит его исключительность, как ему удается занять среди других и по отношению к другим то место, которое до него никем не могло быть занято … в чем состоит тот особый вид существования, которое раскрывается в сказанном и нигде более»(22).

3. Модальность определяется следующим квадратом отношений:

Говоря грубо – эта схема в предельно-абстрактной форме отражает «этическое наполнение» дискурса, его аксиологию; это «душа дискурса»(23), его λογος не в смысле «слово», но логос как «собирание», т.е. то, что придает целостность; более конкретно – четырьмя категориями, выделенными в решетке отношений, определяется картина (образ) мира, формулируется связь опыта и рефлексии, осуществляемой при помощи до-опытных категорий, в знании:

- если слово господствует над действительностью – социум живет в мифологическом пространстве (слово санкционирует, предопределяет действительность); знание и власть принадлежать не действительности, а слову. В философской практике этой ситуации соответствует средневековая схоластика, в художественной – средневековое и - в целом религиозное – искусство, эпоха барокко, авторы которой словом побеждали хаос, открывшийся обществу в постренессансную пору с развитием капиталистических отношений;

- если действительность владеет словом, то такой период можно называть гносеологическим. Слово отражает мир и ему подчинено. В художественной практике – это эпоха реализма и натурализма;

- если слово владеет субъектом – это культура «готового слова», в которой субъект лишь транслирует Истину, принадлежащую слову. В художественной практике – это религиозное искусство, искусство арабского Востока, социалистический реализм.

- если субъект владеет словом – это гносеологическая культура. (Ренессанс, реализм).

Нетрудно заметить, что отношения «слово-субъект», «слово-действительность» на самом деле решают для того или иного социума вопрос, когда-то названный Ф.Энгельсом «основным вопросом философии»: через эти отношения мы узнаем, каким статусом обладает слово (онтологическим или гносеологическим?) – иными словами, духовно (идеально) ли слово, или материально, первично ли слово/действительность, что существует подлинно (слово или мир?).

4. Отношение слова к слову задает иерархически-координативную упорядоченность единицам тезауруса, очерчивает узловые точки ассоциативно-семантической сети. Параметр отношений «слово – слово» служит самым важным в определении сущности дискурса (именно эти связи устанавливают картину мира дискурса), в формулировании системности его единиц – концептов. Модальность вносит интерпретирующую логику культуры в хаос событий и явлений. Идеологический монизм модальности обеспечивает категориальную целостность дискурса(24).

5. Модальность явлена не только как абстрактная эвристическая категория - ее реально и – концентрированно – выражает и – порождает – в других высказываниях метанарратив (ключевой текст культуры, ориентир, «дверная петля» в терминокосмосе Л.Витгенштейна, большой рассказ по терминологии Лиотара, «авторитетное высказывание» по Михаилу Бахтину; культурообразующее, фундаментальное высказывание, универсальная система объяснения, которое служит обществу в качестве самооправдания, устанавливая характерный взгляд как на историю, так и на действительность). Метанарратив в сверхтекстовом пространстве является унифицирующим, стандартизирующим высказыванием, «образцом», отражающим доминантный способ речевого моделирования мира (он задает иерархию тезаурусных смыслов и самую цель действования уже в реальности, а не речи; это как бы доопытный архетип культуры(25)). Кон-фигурация ценностей метанарратива определяет ценностные иерархии высказываний дискурса. Метанарратив переживается как справедливая истина. И если верно то, что высказывание «представляет собой определённое соотношение ценностей, только не абстрактно-теоретическое, а экзистенциальное, событийно напряжённое»(26), то экзистенциальные смыслы определяются в нем именно метанарративом, «гегемоническим», центральным и центрирующим текстом культуры. Метанарратив есть «система очевидности»(27), он ясен и неоспорим в терминах конкретной культуры: «То есть вопросы, которые мы ставим, и наши сомнения зиждутся на том, что для определенных предложений сомнение исключено, что они словно петли, на которых держится движение остальных (предложений). … Однако дело не в том, что не в состоянии исследовать верно – и потому вынуждены довольствоваться определенными предпосылками. Если я хочу, чтобы дверь отворялась, петли должны быть закреплены. Моя жизнь держится на том, что многое я принимаю непроизвольно(28)”.

6. Касательно метанарратива, необходимо сказать, что лингвистика имеет смыкающуюся с понятием «авторитетного высказывания» категорию «прецедентного текста». Прецедентный текст значим в познавательном и эмоциональном отношениях, носит сверхличностный характер; к прецедентному тексту постоянно обращаются. Ю.Н.Караулов указывает на прецедентный характер мифов, преданий, публицистических произведений историко-философского и политического звучания(29). Нетрудно заметить, что именно тексты этого рода и обладают авторитетностью в смысле объяснения и оправдания – именно они задают «семантико-онтологические ориентиры» (термин Г.Ю.Карпенко) реальности, значимости, трансцендентности(30). Широко известно высказывание М.Бахтина, которое как бы совмещает черты объяснительной системы с феноменом прецедентности:

«В каждую эпоху, в каждом социальном кругу, в каждом маленьком мирке семьи, друзей и знакомых, товарищей, в котором вырастает и живет человек, всегда есть авторитетные, задающие тон высказывания, художественные, научные, публицистические произведения, на которые опираются и ссылаются, которые цитируются, которым подражают, за которыми следуют. В каждую эпоху, во всех областях жизни и деятельности есть определенные традиции, выраженные и сохраняющиеся в словесном облачении: в произведениях, в высказываниях, в изречениях и т.п. Всегда есть какие-то словесно выраженные ведущие идеи “властителей дум” данной эпохи, какие-то основные задачи, лозунги и т.п. Я уже не говорю о тех школьных, хрестоматийных образцах, на которых дети обучаются родному языку и которые, конечно, всегда экспрессивны”(31)

Ю.Н.Караулов высказывает мысль о прецедентном тексте как о ключе к пониманию культуры: «Знание прецедентных текстов есть показатель принадлежности к данной эпохе и ее культуре, тогда как их незнание, наоборот, есть предпосылка отторженности от соответствующей культуры»(32). И более того, равно как и метанарратив, по отношению к которому и строится вся человеческая жизнь и в котором поэтому каждый хочет увидеть-ся, онтологизироваться, а потому – прочитать, интерпретировать, - так вот как и авторитетное высказывание, прецедентный текст обречен на реинтерпретации: «хрестоматийность и общеизвестность прецедентных текстов обусловливает такое их качество как реинтерпретируемость»(33). Эти объяснительные тексты как стереотипы мотивационно-прагматического уровня организуют, если обратиться к структуре языковой личности Ю.Н.Караулова, реальную деятельность человека.

Модальность как явленная в стандартизирующем высказывании определяет семантическую организацию дискурса и его синтаксическую конструкцию. Модальность как «душа дискурса», его логос присутствует на всех его уровнях - она наличествует в сфере целеполагания как стратегия речевого поведения и как представление о смысле бытия, как иерархия ценностных и гносеологических топосов тезауруса, стилистические черты (равно как и идеологемы) метанарратива определяют характер ассоциативно-вербальной сети. На основании модальности как детерминирующего фактора семантики/синтактики возможно построение типологии дискурсов.

Модальности как исторически обусловленному фактору дискурса присуща деонтическая логика: она определяет то, что обязательно должно присутствовать в высказывании, то, что может присутствовать (разрешено) и то, что не может быть высказанным (запрещено). Модальность – идеологически определенное универсальное в уникальном высказывании, это целое, данное в части (высказывании). Модальность метафорически может быть описана как сеть капилляров, проинизывающая каждую клетку дискурса – каждое высказывание.

Для более широкого контекста понимания понятия «дискурс» и «метанарратив» обратимся к достаточно разработанной теории жанра(34). Содержательно жанр реализует миромоделирующую функцию, в формальном аспекте жанр как единица структурирования неоднородности есть система построения текста как завершенной целостности. Жанр сближается с дискурсом в перспективе концептуальности, выражения определенного образа мира, истолкования реальности как порядка. В жанре (как и дискурсе) можно отметить и результирующий момент (воздействие на адресата): «Жанровая структура – это своего рода код к эстетическому эффекту (катарзису), система мотивировок и сигналов, эстетически управляющих восприятием читателя»(35). Нельзя, однако, делать попытки отождествления «дискурса» и «жанра». Более адекватным синонимом «дискурсу» в жанровой теории Н.Лейдермана будет понятие метажанр, которому сообщен смысл «принципиальная направленность содержательной формы («конститутивные черты»), свойственная целой группе жанров и определяющая их семантическое родство»(36); это - некий общий конструктивный принцип, «конструктивное направление»(37), которое отвлеченнее и алгебраичнее жанра. Категория метажанра являет себя в бахтинском объеме понятий «роман», «эпос» и «меннипея», типах художественной проблематики Г.Н.Поспелова. Метажанр определяется идеологической атмосферой породившей его эпохи и выражает исторически детерминированное мироощущение. Метажанры – «самые крупные типы содержательно-формальных единств, которые соразмерны, вернее – сомасштабны всей истории художественной культуры»(38). Метажанр определяет формально-содержательные признаки текстов эпохи (равно как эти ориентиры задает и метанарратив): в классицизме доминантой художественного сознания является трагедия, в романтизме – поэма, в реализме – роман. Метажанр ведет экспансию во всей системе, относительно Нового времени М.Бахтин вводит понятие «романизации». Говоря о времени 30-50 гг. в России можно говорить о «тоталиризации», определенной деформации всех текстов культуры под влиянием «большого рассказа» эпохи.

Для теории дискурса эта параллель важна прежде всего как осмысление дискурса как «социального механизма порождения речи» (Фуко), как «социальной речевой практики, в которой рождаются и трансформируются человеческие представления о мире»(39). На примере соотношения жанр-метажанр обнаруживается, что до высказывания, даже до типа высказывания существует исторически зависимый «конструктивный принцип», именно его (правила говорения) и несет дискурс.

Если мы уже отвлеклись от основного разговора, то позволим поднять еще одну проблему, связанную с дискурсом: в каком соотношении с системой находится дискурс? Здесь мы склонны согласиться с Ц.Тодоровым:

«языковые правила, обязательные для всех носителей языка, - это лишь часть правил, управляющих производством конкретной речевой продукции. В языке – с различной степенью строгости – закреплены лишь правила комбинирования грамматических категорий внутри фразы, фонологические правила, общепринятые значения слов. Между совокупностью этих правил, свойственных всем без исключения высказываниям, и конкретными характеристиками конкретного высказывания пролегает пропасть неопределенности. Эту пропасть заполняют, с одной стороны, правила, присущие каждому дискурсу в отдельности: официальное письмо составляют иным способом, нежели письмо интимное; а с другой – ограничения, которые накладывает ситуация высказывания: личность адресанта и адресата, условия места и времени, в которых возникает высказывание. Специфика дискурса определяется тем, что он располагается по ту сторону языка, но по эту сторону высказывания, т.е. дан после языка, но до высказывания»(40).

В этом случае понятие дискурса уточняется: дискурс не только обусловлен экстралингвистически, но он являет собой «процесс, предполагающий систему”(41). Дискурс – это способ бытия языка, раскрытие структуры; в дискурсе языку “принадлежит роль инструмента созидания величественной “архитектуры” нового мира”(42). Из рассуждения Тодорова следует, что для дискурса первичными источником регулярности будет грамматика, а вторичными – экстралингвистические (ситуативные, а широко – исторические) ограничения.

В своем определении и своих предыдущих рассуждениях мы достаточно уже проговорили основные особенности сверхтекста: «Сверхтекст – совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединенная содержательно и ситуативно, характеризующаяся цельной модальной установкой, достаточно определенными позициями адресанта и адресата, с особыми критериями нормального/анормального»(43). (Мы обозначили локально-темпоральную приуроченность, модальность, связанную также и с критериями деонтической логикой разрешенного/запрещенного). Сверхтекст есть «особая системно-структурная целостность»(44). Содержательная общность дискурса как сверхтекста понимается нами как метажанровая (наиболее общие семантико-структурные принципы). При анализе дискурс-универсума эпохи в целом ситуативное единство не столь важно, поскольку важно обратить внимание на исторически значимую «–изацию» (в нашем случае – «тоталиризацию».  Сверхтекст в нашем понимании есть явление качественно-количественное, гипертекстуально-метатекстуальное. Различение гипертекста и метатекста проводится самарскими авторами Агранович С.З. и Саморуковой И.В.(45) Обе эти структуры могут быть поняты и охарактеризованы как сверхтекст. Гипертекст – это модель, «в полной или значительной мере сохранившая функцию воспроизведения целостного образа мира»(46), это «нечленимое пространство всех знаковых структур, приобретших в ходе развития человечества значение художественного базиса, коллективной основы, совокупности традиций»(47). Гипертекст может быть метафорически представлен, согласно концепции ученых, как гидросфера или атмосфера планеты. Гипертекст есть феномен сверхструктурности, а-центрированности, открытости, незаврешенности, бесконечности, нелинейности, нестабильности, динамичности. Оппозицию гипертексту (количественное понятие) составляет метатекст (качественная категория) – «тип культуры, фиксирующий наиболее кардинальные для определенной эпохи элементы модели мира»(48), это «своеобразная иерархическая надстройка над совокупностью конкретных моделей – текстов данной культуры»(49). Гипертексту присущи материальность, конкретность, телесность. Гипертекст лишен авторства, он стихиен. «Гипертекст этимологически – это текст без берегов, без границ родовых, видовых, жанровых и даже конкретно-текстовых. Если метатекст рождается ПОСЛЕ текста как осмысление определенного миромоделирующего единства (например, Возрождения), то гипертекст существует в прямом смысле ДО ТЕКСТА… Гипертекст несет в себе лишь возможность текста»(50). Гипертекст – это прототекст, потенциал текста. Гипертекст – постоянно расширяющееся пространство. Метатекст – идеальный объект, абстракция, его сущность составляют «наиболее кардинальные закономерности взаимоотношения личности с окружающим ее культурным континуумом, то есть с окружающим миром, как бы пропущенным через моделирующую способность человеческого сознания эпохи»(51), метатекст – выразитель «основных идейных парадигм эпохи»(52), идеальный результат освоения автором материала – гипертекста.

Мы позволили себе достаточно подробное реферативное изложение концепции гипертекста/метатекста, для того, чтобы показать, что наше определение включает гипертекстуальную (коллективно-социальную, традиционную) составляющую, артикулированную как историческая и социальная обусловленность сверхтекста; от категории «гипертекст» дискурс в нашем понимании имеет и тематическую неограниченность. Модальность совпадает с осмыслением метатекста как ключа культуры; метанарратив и есть метатекстуальный идеальный результат освоения мира. Учитывая два этих фактора дискурс может быть понят как язык, взятый в единстве со своим социальным контекстом, социально структурированный и социально структурирующий. Нельзя, однако, полностью согл