Скачать

Эволюция дуэльного кодекса в произведениях писателей XIX века: А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и И.С. Тургенева

Трудно представить себе быт и нравы России двух предреволюционных столетий без такого явления, как дуэль.

Русская литература проявляла особый интерес к способности дуэли лишать ее участников свободы воли. Бестужев-Марлинский в «Романе в семи письмах», Пушкин в «Евгении Онегине», Толстой в «Войне и мире» - все пытаются проанализировать «автоматическое» поведение дуэлянтов.

Признавая тиранию кодекса чести, русские писатели размышляли о том, можно ли ей сопротивляться и существуют ли достойные способы отказа от дуэли.

Персонажи русских писателей – если, конечно, они люди чести, - не допускают и мысли о том, что дело чести можно оставить неразрешенным. В результате русские литературные дуэлянты обычно испытывают угрызения совести после дуэли, но все же для них отказ от дуэли – это скорее способ морально уничтожить противника.

Несмотря на то, что женщины занимали существенное место в мужских конфликтах, их поведение никак не определялось дуэльным ритуалом. Женщина являлась объектом, а не субъектом дуэли.

Дуэль, во всем многообразии своих проявлений, запечатлена в русской литературе XIX века. Писатели сосредотачивают свое внимание на психологии дуэлянта, на его преддуэльных размышлениях и переживаниях, на его состоянии и поведении во время поединка; художественные характеристики существенно дополняют документальное знание.

Цель работы: рассмотреть дуэли в произведениях А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, И.С.Тургенева и выявить изменения в дуэльном кодексе.

Задачи:

1. Познакомиться с дуэльным кодексом.

2. Изучить ход дуэли в произведениях А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, И.С.Тургенева.

3. Выяснить, какие традиции дуэльного кодекса герои соблюдают, а какие – нет.

ГЛАВА IДУЭЛЬ КАК АКТ АГРЕССИИ

1. История русской дуэли

Из Европы дуэль перешла в Россию, для русского XVIII века дуэлянт (тогда говорили «дуэлист») - уже достаточно симптоматичная фигура. За французским «заимствованием» тянулся кровавый след, что вызвало беспокойство властей; Петр I категорически запретил поединки и повелел их участников «смертию казнить и оных пожитки описать». Позднее
Екатерина II подтвердила запрет Петра, и потом ситуация не претерпела изменений. В XIX веке смертная казнь дуэлянтам не угрожала, но офицер мог поплатиться разжалованием в солдаты и ссылкой на Кавказ, в зону боевых действий - наказание достаточно суровое. Тем не менее, россияне «стрелялись» и в столице, и в провинции, и непросто указать на случай отказа от дуэли по причине официального запрета. С другой стороны, восприятие и оценка явления были неоднозначными, громкие «за» и резкие «против» чем дальше, тем чаще смешивались, переплетались. Официальный запрет сопровождался и противодействием, и поддержкой общественного мнения.

Дворянские поединки были одним из краеугольных элементов новой – петербургской – культуры поведения, вне зависимости от того, в каком конце империи они происходили.

С дуэльной традицией неразрывно связано и такое ключевое для петербургского периода нашей истории понятие как честь, без исследования которого мы не сможем понять историю возмужания, короткого подъема и тяжкого поражения русского дворянства.

В истории дуэли сконцентрировалась драматичность пути русского дворянина от государева раба, к человеку, «взыскующему свободы и готовому платить жизнью за неприкосновенность своего личного достоинства, как он понимал его на высочайшем взлете петербургского периода – в пушкинские времена».

Русская дуэль была жесточе и смертоноснее европейской. И не потому, что французский журналист или австро-венгерский офицер обладали меньшей личной храбростью, чем российский дворянин. Отнюдь нет. И не потому, что ценность человеческой жизни представлялась здесь меньшей, чем в Европе. Россия, вырвавшаяся из феодальных представлений одним рывком, а не прошедшая естественный многовековой путь, обладала совершенно иной культурой регуляции человеческих отношений. Здесь восприятие дуэли как судебного поединка, а не как ритуального снятия бесчестия, оставалось гораздо острее.

Отсюда и шла жестокость дуэльных условий – и не только у гвардейских бретеров (неоправданно кровожадных), а и у людей зрелых и рассудительных, - от подспудного сознания, что победить должен правый. И не нужно мешать высшему правосудию искусственными помехами.

Тогда же, наряду с холодным оружием, стали применять пистолеты; это еще более упростило ход события, но заставило твердо определить правила поединка: так сложился дуэльный кодекс.

2. Дуэльный кодекс

Общие сведения

Прежде всего, дуэль есть единоборство между двумя лицами по обоюдному их соглашению, со смертоносным оружием, при заранее определенных условиях и в присутствии свидетелей с обеих сторон. Причина ее – вызов одного лица другим за нанесенное оскорбление.

Цель дуэли – получение силою оружия удовлетворения за оскорбление. Оскорбленный дерется, чтобы получить удовлетворение; оскорбитель – чтобы дать удовлетворение.

Если единоборству не предшествовало предварительного соглашения в условиях и если оно произошло не в присутствии свидетелей, то оно не дуэль и не признается ею ни общественным мнением, ни законами.

Предел, когда именно известные действия теряют характер обыкновенного, неважного, и становятся оскорблениями, вообще трудно определим и находится единственно в зависимости от степени обидчивости того лица, на которого эти действия были обращены. Этот взгляд, конечно, может применяться только к оскорблениям легкого свойства, между тем как все, разделяющие с обществом вкоренившиеся в нем понятия о чести, должны относиться к оскорблениям более серьезным с одинаковой щепетильностью.

Исходя из этого предположения, различают три рода оскорблений:

а) Оскорбление легкое. Невежливость не есть оскорбление. Кто был оскорблен за оказанную другому человеку невежливость, тот считается всегда оскорбленным. Если за легкое оскорбление будет отвечено тоже оскорблением легким, то все-таки сперва затронутый останется оскорбленным.

б) Оскорбление обруганием. Оно может быть вызвано как произнесением ругательных слов, так и обвинением в позорных качествах. Кто за легкое оскорбление был обруган, тот считается оскорбленным. Если обруганный ответит обруганием же, то все-таки он будет считаться оскорбленным.

в) Оскорбление ударом. Под ударом подразумевается всякое преднамеренное прикосновение. Кто за обругание был побит, тот считается оскорбленным.

Если после получения удара будет оплачено тем же, то все-таки сперва побитый останется оскорбленным. Последний не становиться ответственным за то, что он, будучи взбешен полученным ударом и не помня себя, воздал равным за равное. Это правило не изменилось бы и в том случае, если второй удар был бы сильнее первого или имел последствием поранение.

К оскорблению ударом обыкновенно приравнивают и те оскорбления, которые грозят уничтожить каким-либо образом нравственно человека, как-то: обольщение жены или дочери, несправедливое обвинение в шулерстве, обмане или воровстве.

Дуэль, ставшая страстью, породила тип бретера - человека, щеголявшего своей готовностью и способностью драться где бы то ни было и с кем бы то ни было. Риск у бретера носил показной характер, а убийство противника входило в его расчеты. И, опять же, бретерство оценивали по-разному. Одни видели в нем максимальное проявление дуэльной традиции, другие - смесь позерства и жестокости.

Во второй половине XIX веке, с появлением в культурной сфере разночинца-радикала, отвергавшего нормы, установки дворянской морали, престиж дуэли заметно понижается. Уменьшается их число, редкостью становится смертельный исход.

Прежде дуэлянтов разводили на 25-30 шагов, а расстояние между "барьерами" (условно обозначенными брошенной наземь шинелью или просто чертой) не превышало 10-12 шагов, т.е. противники имели право идти навстречу друг другу и стрелять либо на ходу, либо, дойдя до "барьера"; в случае ранения дуэлянт мог потребовать "к барьеру" своего противника - за раненым сохранялась возможность ответного выстрела.

Смертью заканчивались не десятки, а сотни дуэлей. В конце же XIX века "барьеры" устанавливались на расстоянии 20-30 шагов, а исходная дистанция равнялась 40-50 шагам; результативность стрельбы, ясно же, понизилась. А главное - поединок перестает быть мерилом чести, его чаще расценивают как дань то ли условностям, то ли предрассудкам. Кроме того, возникают общественные движения (народовольчество, эсеры), вводящие в свою программу террор; волна террористических актов оттеснила на второй, на третий план дуэльные события.

Разумеется, кодекс чести в России отличался от европейской модели. Он был ассимилирован на другой стадии исторического развития и функционировал в другом социальном контексте, временами в специфических русских формах.

Дуэльный ритуал и его участники

Чтобы называться дуэлью, действия участников должны следовать определенному сценарию. Этот сценарий регулирует все стадии дуэли и предписывает четкие роли ее участникам. Главная цель ритуала – обеспечение участникам равных шансов. Не менее важно было и то, что ритуал разделял во времени ссору и поединок, тем самым, отделяя момент спонтанного гнева от того момента, когда противники получают право на защиту своей поруганной чести.

С того момента, как дуэльный ритуал установлен, преднамеренные отклонения от него приобретают символическое значение. Они могут нести сообщение об отношении дуэлянта к кодексу чести и дуэли как институту, отражать его видение ситуации оскорбления, а также его восприятие статуса и поведения противника.

Особенно значимым представляется поведения противников во время самого поединка. Дуэлянт, в одностороннем порядке нарушающий условия поединка в своих интересах, рискует, что его сочтут за обыкновенного преступника и он понесет позор и бесчестье. Напротив, ужесточение условий дуэли в одностороннем порядке (например, выстрел в воздух) или по взаимному соглашению, для обеих сторон (например, когда противники договариваются продолжать дуэль до «результата», т.е. до тех пор, пока кто-нибудь из них не будет ранен или убит) может быть прочитано публикой как нравственное, философское, личное или даже политическое сообщение.

Ритуальный характер дуэли во многом объясняет ту ее особенность, которая так беспокоила приверженцев кодекса чести всех поколений, а именно ее способность лишать участников свободы воли. Как правило, если дуэльной процедуре уже было положено начало, то дальше она развивалась сама по себе, нередко вынуждая участников действовать вопреки своему рассудку, религиозным и нравственным убеждениям и даже первоначальным намерениям.

Как ни ничтожен повод для вызова, после того как он сделан в права вступает особая логика дуэли, которая отодвигает на второй план нравственные и практические соображения, заставляя дуэлянта неукоснительно следовать дуэльным правилам.

ГЛАВА IIДУЭЛИ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ А.С. ПУШКИНА

1. «Капитанская дочка»

В «Капитанской дочке» поединок изображен сугубо иронически. Ирония начинается с княжнинского эпиграфа к главе:

- Ин изволь и стань же в позитуру.

Посмотришь, проколю как я твою фигуру!

Хотя Гринев дерется за честь дамы, а Швабрин и в самом деле заслуживает наказания, но дуэльная ситуация выглядит донельзя забавно: «Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках: по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушенья на зиму. “А, Петр Андреич! – сказал он, увидя меня. – Добро пожаловать! Как это вас Бог принес? по какому делу, смею спросить?” Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. “Вы изволите говорить, - сказал он мне, - что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить”. – “Точно так”. – “Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли? Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье – и разойдитесь; а мы уж вас помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: Бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?”».

И эта сцена «переговоров с секундантом», и все дальнейшее выглядит как пародия на дуэльный сюжет и на саму идею дуэли. Это, однако же, совсем не так. Пушкин, с его удивительным чутьем на исторический колорит и вниманием к быту, представил здесь столкновение двух эпох. Героическое отношение Гринева к поединку кажется смешным потому, что оно сталкивается с представлениями людей, выросших в другие времена, не воспринимающих дуэльную идею как необходимый атрибут дворянского жизненного стиля. Она кажется им блажью. Иван Игнатьич подходит к дуэли с позиции здравого смысла. А с позиции бытового здравого смысла дуэль, не имеющая оттенка судебного поединка, а призванная только потрафить самолюбию дуэлянтов, несомненно, абсурдна.

Для старого офицера поединок ничем не отличается от парного боя во время войны. Только он бессмыслен и неправеден, ибо дерутся свои.

«Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять». Он и не мог понять смысла дуэли, ибо она не входила в систему его представлений о нормах воинской жизни.

Вряд ли и сам Петр Андреич сумел бы объяснить разницу между поединком и вооруженной дракой. Но он – человек иной формации – ощущает свое право на это не совсем понятное, но притягательное деяние.

С другой же стороны, рыцарские, хотя и смутные, представления Гринева отнюдь не совпадают со столичным гвардейским цинизмом Швабрина, для которого важно убить противника, что он однажды и сделал, а не соблюсти правила чести. Он хладнокровно предлагает обойтись без секундантов, хотя это и против правил. И не потому, что Швабрин какой-то особенный злодей, а потому, что дуэльный кодекс еще размыт и неопределен.

Поединок окончился бы купанием Швабрина в реке, куда загонял его побеждающий Гринев, если бы не внезапное появление Савельича. И вот тут отсутствие секундантов позволило Швабрину нанести предательский удар.

Именно такой поворот дела и показывает некий оттенок отношения Пушкина к стихии «незаконных», неканонических дуэлей, открывающих возможности для убийств, прикрытых дуэльной терминологией.

Возможности такие возникали часто. Особенно в армейском захолустье, среди изнывающих от скуки и безделья офицеров.

2. «Евгений Онегин»

Там, где дни облачны и кратки,
 Родится племя, которому умирать не больно.

 Петрарка

Эпиграф к шестой главе, в которой происходит дуэль, разбивает всё наши надежды. Так нелепа и — внешне, во всяком случае, - незначительна ссора Онегина и Ленского, что нам хочется верить: все еще обойдется, друзья помирятся, Ленский женится на своей Ольге... Эпиграф исключает благополучный исход. Дуэль состоится, кто-то из друзей погибнет. Но кто? Даже самому неискушенному читателю ясно; погибнет Ленский. Пушкин незаметно, исподволь подготовил нас к этой мысли.

Случайная ссора — только повод для дуэли, а причина ее, причина гибели Ленского гораздо глубже: Ленский с его наивным, розовым миром не может выдержать столкновения с жизнью. Онегин, в свою очередь, не в силах проти­востоять общепринятой морали, но об этом речь впереди.

События развиваются своим чередом, и ничто уже не может остановить их. Кто может помешать дуэли? Кому есть дело до нее? Все равнодушны, все заняты собой. Одна Татьяна стра­дает, предчувствуя беду, но и ей не дано угадать все размеры предстоящего несчастья, она только томится, "тревожит ее ревнивая тоска, как будто хладная рука ей сердце жмет, как будто бездна под ней чернеет и шу­мит..."

В ссору Онегина и Ленского вступает сила, которую уже нельзя повернуть вспять, — сила "общественного мненья". Носитель этой силы ненавистен Пушкину:

Зарецкий, некогда буян,

 Картежной шайки атаман,

Глава повес, трибун трактирный,

Теперь же добрый и простой

Отец семейства холостой,

Надежный друг, помещик мирный

И даже честный человек:

Так исправляется наш век!

В каждом слове Пушкина о Зарецком звенит ненависть, и мы не можем не разделять ее. Все противоестественно, античеловечно в Зарецком, и нас уже не удивляет следующая строфа, в которой выясняется, что и храбрость Зарецкого "злая", что "в туз из пистолета" он умеет попасть.

Онегин и Зарецкий – оба нарушают правила дуэли. Первый, чтобы продемонстрировать свое раздраженное презрение к истории, в которую он попал против собственной воли и в серьезность которой все еще не верит, а Зарецкий потому, что видит в дуэли забавную, хотя порой и кровавую историю, предмет сплетен и розыгрышей…

В «Евгении Онегине» Зарецкий был единственным распорядителем дуэли,
потому что «в дуэлях классик и педант», он вел дело с большими упущениями, сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход. Еще при первом посещении Онегина, при передаче картеля, он обязан был обсудить возможности примирения. Перед началом поединка попытка окончить дело миром также входила в прямые его обязанности, тем более
что кровной обиды нанесено не было, и всем, кроме Ленского, было ясно, что дело заключается в недоразумении. Зарецкий мог остановить дуэль и в другой момент: появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему прямым оскорблением (секунданты, как и противники, должны быть социально равными), а одновременно и грубым нарушением правил, так как секунданты должны были встретиться накануне без противников и составить правила поединка.

Зарецкий имел все основания не допустить кровавого исхода, объявив Онегина неявившимся. «Заставлять ждать себя на месте поединка крайне невежливо. Явившийся вовремя обязан ждать своего противника четверть часа. По прошествии этого срока явившийся первый имеет право покинуть место поединка и его секунданты должны составить протокол,
свидетельствующий о неприбытии противника». Онегин опоздал более чем на час.

А Ленский именно Зарецкому поручает отвезти Онегину "приятный, благородный, короткий вызов иль картель" (курсив Пушкина). Поэтический Ленский все принимает на веру, искренне убежден в благородстве Зарецкого, считает его "злую храбрость" мужеством, уменье "расчетливо смолчать" — сдержанностью, "рас­четливо повздорить" - благородством... Вот эта слепая вера в совершенство мира и людей губит Ленского.

Но Онегин! Он-то знает жизнь, он отлично все понимает. Сам говорит себе, что он

Был должен оказать себя

Не мячиком предрассуждений,

Не пылким мальчиком, бойцом,

Но мужем с честью и с умом.

Пушкин подбирает глаголы, очень полно рисующие состояние Онегина: "обвинял себя", "был должен", "он мог бы", "он должен был обезоружить младое сердце..." Но почему все эти глаголы стоят в прошедшем времени? Ведь еще можно поехать к Ленскому, объясниться, за­быть вражду — еще не поздно... Нет, поздно! Вот мысли Онегина:

... в это дело

Вмешался старый дуэлист;

Он зол, он сплетник, он речист...

Конечно, быть должно презренье

Ценой его забавных слов,

Но шепот, хохотня глупцов...''

Так думает Онегин. А Пушкин объясняет с болью и ненавистью:

И вот общественное мненье!

Пружина чести, наш кумир!

И вот на чем вертится мир!

Вот что руководит людьми: шепот, хохотня глупцов от этого зависит жизнь человека! Ужасно жить в мире, который вертится на злой болтовне!

"Наедине с своей душой" Онегин все понимал. Но в том-то и беда, что умение остаться наедине со своей совестью, "на тайный суд себя призвав", и поступить так, как велит совесть, — это редкое уменье. Для него нужно мужество, которого нет у Евгения. Судьями оказываются Пустяковы и Буяновы с их низкой моралью, выступить против которой Онегин не смеет.

Строчка "И вот общественное мненье" – прямая цитата из Грибоедова, Пушкин ссылается на "Горе от ума" в примечании.

Мир, убивший душу Чацкого, всей своей тяжестью наваливается  теперь на Онегина. И нет у него нравственных сил, чтобы противостоять этому миру, - он сдается.

Ленский всего этого не понимает. Нарастает тра­гедия, а Ленский все еще играет в жизнь, как ребенок играет в войну, похороны, свадьбу, - и Пушкин с горькой иронией рассказывает об игре Ленского:

Теперь ревнивцу то-то праздник!

Он все боялся, чтоб проказник

Не отшутился как-нибудь,

Уловку выдумав и грудь

Отворотив от пистолета.

Ленский и будущую дуэль видит в романтическом, книжном свете: обязательно "грудь" под пистолетом. А Пушкин знает, как оно бывает в жизни, проще и грубей: противник метит "в ляжку иль в висок" — и это земное слово "ляжка" звучит страшно, потому что подчеркивает пропасть между жизнью, как она есть, и представлениями Ленского,

И все-таки, если смотреть на вещи нормальными человеческими глазами, еще не поздно. Вот Ленский едет к Ольге — и убеждается, что она вовсе ему не изменила, что она

Резва, беспечна, весела,

Ну точно та же, как была.

Ольга ничего не понимает, ничего не предчувствует, наивно спрашивает Ленского, зачем он так рано скрылся с бала

Все чувства в Ленском помутились,

И молча он повесил нос

Романтический герой, каким видит себя Ленский, не может вешать носа — он должен заворачиваться в черный плащ и уходить, непонятый, гордый, таин­ственный...

Но Ленский на самом деле — просто влюб­ленный мальчик, который не хотел видеть Ольгу перед дуэлью, а все-таки сам не заметил, как "очутился у соседок"; который "вешает нос" от малейшей неприятности, - таков он есть, таким видит его Пушкин. А самому себе он кажется совсем другим грозным мстителем, который может простить Ольгу, но Онегина никогда:

Не потерплю, чтоб развратитель…

Младое сердце искушал;

Чтоб червь презренный, ядовитый

Точил лилеил стебелек...

Все эти громкие фразы Пушкин переводит на русский язык просто и в то же время трагически:

Все это значило, друзья:

С приятелем стреляюсь я.

Если бы Ленский знал о любви Татьяны... Если бы Татьяна знала о назначенной назавтра дуэли... Если бы хоть няня сообразила рассказать Ольге, а та — Ленскому о письме Татьяны... Если бы Онегин преодолел свой страх перед общественным мненьем... Ни одно, из этих "если бы" не осуществилось.

Пушкин сознательно снимает всякую роман­тическую окраску с поведения Ленского перед дуэлью:

Домой приехав, пистолеты

Он осмотрел, потом вложил

Опять их в ящик и, раздетый,

При свечке, Шиллера открыл...

Что еще может читать перед дуэлью Ленский, кроме как духовного отца всех романтиков - Шиллера? Так полагается по игре, которую он играет сам с собой, но читать ему не хочется.

Ночь, проведенная Ленским перед дуэлью, харак­терна для мечтателя: Шиллер, стихи, свеча, "модное слово идеал"... Равнодушный Онегин "спал в это время мертвым сном" и проснулся, когда давно пора было выехать к месту дуэли. Собирается Евгений торопливо, но без всяких вздохов и мечтаний, и описывает Пушкин эти сборы очень коротко, четко, подчеркивая бытовые детали:

Он поскорей звонит. Вбегает

К нему слуга француз Гильо,

 Халат и туфли предлагает

И подает ему белье...

И вот они встречаются за мельницей — вчерашние друзья. Для секунданта Ленского, Зарецкого, все про­исходящее нормально, обычно. Он действует по законам своей среды, для него главное — соблюсти форму, отдать дань "приличиям", традиции:

В дуэлях классик и педант,

Любил методу он из чувства,

И человека растянуть

Он позволял не как-нибудь,

Но в строгих правилах искусства,

По всем преданьям старины

(Что похвалить мы в нем должны).

Пожалуй, нигде еще так не прорывалась ненависть Пушкина и к Зарецкому, и ко всему его миру, как в этой последней саркастической строчке: "Что похвалить мы в нем должны..." — что похвалить? И кто должен похвалить? То, что он не позволяет растянуть (страшное какое слово) человека не по правилам?

Удивителен в этой сцене Онегин. Вчера у него не хватило мужества отказаться от дуэли. Его мучила со­весть — ведь он подчинился тем самым строгим прави­лам искусства", которые так любит Зарецкий. Сегодня он бунтует против "классика и педанта", но как жалок этот бунт! Онегин нарушает всякие правила приличия, взяв в секунданты лакея. "Зарецкий губу закусил", услышав "представление" Онегина, - и Евгений вполне этим удовлетворен. На такое маленькое нарушение законов света у него хватает мужества.

И вот начинается дуэль. Пушкин страшно играет на словах "враг" и "друг". В самом деле, что они теперь, Онегин и Ленский? Уже враги или еще друзья? Они и сами этого не знают.

Враги стоят, потупя взор,

Враги! Давно ли друг от друга

Их жажда крови отвела.?

Давно ль они часы досуга,

Трапезу, мысли и дела

Делили дружно? Ныне злобно,

Врагам наследственным подобно,

Как в страшном, непонятном сне,

Они друг другу в тишине

Готовят гибель хладнокровно.

Та мысль, к которой Пушкин подводил нас всем ходом событий, теперь сформулирована коротко и точно:

Но дико светская вражда

Боится ложного стыда.

В дуэли Ленского с Онегиным все нелепо, противники до последней минуты не испытывают друг к другу настоящей вражды: "Не засмеяться ль им, пока не обагрилась их рука?" Быть может, нашел бы Онегин в себе смелость засмеяться, протянуть другу руку, переступить через ложный стыд — все повернулось бы иначе. Но Онегин этого не делает, Ленский продолжает свою опасную игру, а в руках у секундантов уже не игрушки:

Вот теперь они уже окончательно стали врагами. Уже идут, поднимая пистолеты, уже несут смерть... Так долго, так подробно Пушкин описывал подготовку к дуэли, а теперь все происходит с непостижимой быс­тротой:

Онегин выстрелил... Пробили

Часы урочные: поэт

Роняет молча пистолет,

На грудь кладет тихонько руку

И падает...

И вот здесь, перед лицом смерти, Пушкин уже очень серьезен. Когда Ленский был жив, можно было, любя, посмеяться над его наивной мечтательностью. Но теперь случилось непоправимое:

Недвижим он лежал, и странен

Был томный мир его чела.

Под грудь он был навылет ранен;

Дымясь, из раны кровь текла.

Тому назад одно мгновенье

В сем сердце билось вдохновенье,

Вражда, надежда и любовь,

Играла жизнь, кипела кровь...

Горюя о Ленском, жалея его, Пушкин в шестой главе еще больше жалеет Онеги­на.

Приятно дерзкой эпиграммой

Взбесить оплошного врага;

Приятно зреть, как он, упрямо

Склонив бодливые рога,

Невольно в зеркало глядится

И узнавать себя стыдится...

Но отослать его к отцам

Едва ль приятно будет вам.

Что ж, если вашим пистолетом

Сражен  приятель  молодой?

Так Пушкин возвращается к словам-антонимам: враг - друг, приятель. Так он, гуманист, разрешает проблему, волнующую людей всегда: имеет ли человек право лишить другого человека жизни? Достойно ли это — испытывать удовлетворение от убийства, даже если убит враг?

Онегин получил суровый, страшный, хотя и необ­ходимый урок. Перед ним — труп друга. Вот теперь окончательно стало ясно, что были они не врагами, а друзьями. Пушкин не только сам понимает мученья Онегина, но и читателя заставляет понять их:

Онегину невероятно тяжело. Но Зарецкого ничто не мучит. "Ну что ж? убит", - решил сосед.

Убит!.. Сим страшным восклицаньем

Сражен, Онегин с содроганьем

Отходит и людей зовет.

Зарецкий бережно кладет

На сани труп оледенелый;

Домой везет он страшный клад.

Почуя мертвого, храпят

И бьются кони...

В шести строчках два раза повторяется слово «страшный». Пушкин нагнетает, сознательно усиливает тоску, ужас, охватившие читателя. Вот теперь уже ничего нельзя изменить; то, что произошло, необ­ратимо.

Ленский ушел из жизни, уходит и со страниц романа. Мы уже говорили о том, почему он погиб. Нет места романтике и романтикам в слишком уж трезвом и слишком низменном мире; Пушкин еще раз напоминает об этом, прощаясь с Ленским навсегда. Строфы XXXVI — XXXIX посвящены Ленскому — уже без малейшей шутливой интонации, очень серьезно. Какой был Лен­ский?

Но что бы ни было, читатель,

Увы, любовник молодой,

Поэт, задумчивый мечтатель,

Убит приятельской рукой!

Пушкин не обвиняет Онегина, а объясняет нам его. Неумение и нежелание, думать о других людях оберну­лось такой роковой ошибкой, что теперь Евгений казнит самого себя. И уже не может не думать о содеянном. Не может не научиться тому, чего раньше не умел: стра­дать, раскаиваться, мыслить... Так смерть Ленского ока­зывается толчком к перерождению Онегина. Но оно еще впереди. Пока Пушкин оставляет Онегина на распутье — верный своему принципу предельной краткости, он не рассказывает нам, как Ленского привезли домой, как узнала Ольга, что было с Татьяной...

ГЛАВА IIIДУЭЛЬ В РОМАНЕ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА «ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»

Грушницкий перед дуэлью мог бы читать книги, писать любовные стихи, если бы не превратился в ничтожество. Тот Грушницкий, который носил солдатскую шинель и произносил романтические речи, мог бы и Шиллера читать, и писать стихи... Но тот Грушницкий гото­вился бы стреляться на самом деле, рисковать своей жизнью. А этот Грушницкий, который принял вызов Печорина, идет на обман, ему нечего страшиться, неза­чем волноваться за свою жизнь: заряжен будет только его пистолет... Мучила ли его совесть в ночь перед ду­элью, мы не знаем. Он предстанет перед нами уже готовым к выстрелу.

Лермонтов не рассказывает о Грушницком. Но Пе­чорина он заставляет подробно записать, о чем он думал и что чувствовал: "А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями: теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я вам без спора подставлю свой лоб... но мы бросим жребий!.. и тогда... тогда... что если его счастье перетянет? если моя звезда, наконец, мне изменит?.."

Итак, первое чувство Печорина — такое же, как у Грушницкого: желание мести. "Поменяемся ролями", "мистификация не удастся" — вот о чем он заботится; им движут довольно мелкие побуждения; он, в сущности, продолжает свою игру с Грушницким, и только; он довел ее до логического конца. Но ведь конец этот опасен; на карту поставлена жизнь -и, прежде всего его, Печорина, жизнь!

"Что ж? умереть так умереть: потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно..."

Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.."

Печорин не раз ссылался на судьбу, которая забо­тится о том, чтоб ему не было скучно и посылает ему для развлечения Грушницкого, сводит его на Кавказе с Верой, пользуется им как палачом или топором, — но не такой он человек, чтобы покоряться судьбе; он сам направляет свою жизнь, сам распоряжается и собой, и другими людьми.

Он "любил для себя, для собственного удовольствия... и никогда не мог насытиться". Поэтому в ночь перед дуэлью он одинок, "и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло его", если он будет убит. Страшный вывод делает он: "После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства; ожидаешь чего—то нового... Смешно и досадно!"

Дневник Печорина обрывается в ночь перед дуэлью. Последняя запись сделана через полтора месяца, в крепости N. "Максим Максимыч ушел на охоту… серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно, ветер свищет и колеблет ста­вни. Скучно".

Как не похож этот тоскливый пейзаж на тот, которым открывался дневник Печорина: "ветки цветущих черешен", яркие пестрые краски; "воздух свеж и чист, как поцелуй ребенка"; там горы синели, вершины их были похожи на серебряную цепь — здесь они закрыты серыми тучами; там ветер усыпал стол белыми лепестками — здесь он "свищет и колеблет став­ни"; там было "весело жить" — здесь "с к у ч н о"!

Еще не зная о подробностях дуэли, мы уже знаем главное: Печорин жив. Он в крепости — за что он мог попасть сюда, если не трагический исход дуэли? Мы уже догадываемся: Грушницкий убит. Но Печорин не сооб­щает этого сразу, он мысленно возвращается к ночи пе­ред дуэлью: "Я думал умереть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий и теперь чувствую, что мне еще долго жить".

В ночь перед дуэлью он "не спал ни минуты", писать не мог, "потом сел и открыл роман Вальтера Скотта... то были "Шотландские Пуритане"; он "читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымы­слом..."

Но едва рассвело, и нервы его успокоились, он опять подчиняется худшему в своем характере: "Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен, собою".

Все, что томило и тайно беспокоило его ночью, за­быто. Он готовится к дуэли трезво и спокойно: "...велев седлать лошадей... оделся и сбежал к купальне... вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал".

Вернер (секундант Печорина) взволнован предстоящим поединком. Печорин говорит с ним спокойно и насмешливо; даже своему секунданту, своему другу он не открывает "тайного бес­покойства"; как всегда он холоден и умен, склонен к неожиданным выводам и сравнениям: "Старайтесь смо­треть на меня как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной...", "Ожидание насильственной смерти, не есть ли уже настоящая болезнь?"

Наедине же с собой он снова такой, как в первый день пребывания в Пятигорске: естественный, любящий жизнь человек. Вот как он видит природу по дороге к месту дуэли:

"Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томленье. В ущелье не проникал еще радостныйлуч молодого дня..."

Все, что он видит по дороге к месту дуэли, радует, веселит, живит его, и он не стыдится в этом признаться: "Я помню — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль!"

Но вся эта радость, жадное наслаждение жизнью, восторг, восклицания — все это спрятано от постороннего глаза. Едущему рядом Вернеру в голову не может прийти, о чем думает Печорин:

"Мы ехали молча.

- Написали ли вы свое завещание? — вдруг спро­сил Вернер.

- Нет.

- А если будете убиты?

- Наследники отыщутся сами.

- Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хо­тели послать свое последнее прости?..

Я покачал головой".

Перед дуэлью он забыл даже о Вере; ни одна из женщин, любивших его, не нужна ему сейчас, в минуты полного душевного одиночества. Начиная свою исповедь, он сказал: "Хотите ли, доктор... чтоб я раскрыл вам мою душу?" Он не обманывает, он действительно раскрывает Вернеру душу. Но дело в том, что душа человека не есть что-то неподвижное, ее состояние меняется, человек может по-разному смотреть на жизнь утром и вечером одного и того же дня.

В "Евгении Онегине" все участники дуэли были настроены серьезно. Ленский кипел "враждой нетерпе­ливой"; Онегин, внутренне терзаясь, понимал, однако, что отказаться от дуэли у него не хватит мужества; секундант Онегина, лакей Гильо, был испуган; секундант Ленского, Зарецкий, "в дуэлях классик и педант", наслаждался ритуалом подготовки к поединку "в строгих правилах искусства, по всем преданьям старины". Зарецкий отвратителен, ненавистен нам, но и он начинает выглядеть чуть ли не благородным рыцарем, если срав­нить его с секундантом Грушницкого — драгунским ка­питаном. Презрение Лермонтова к этому человеку так велико, что он даже не дал ему имени: довольно с него чина!

Дуэль в "Княжне Мери" не похожа ни на один поединок, известный нам из русской литературы. Пьер